Маленькая торговка прозой - Страница 20

(Знаю, знаю...)

Буря улеглась так же внезапно, как началась, но небо не прояснилось. Он наливает мне еще кофе, даже не спросив.

– Так. Теперь расскажите мне о Сент-Ивере.

***

И, кто бы в это поверил, я рассказываю. Я говорю ему все, что знаю, то есть очень немного: о встрече с Кларой, о его планах на будущее своего предприятия, о его упорном нежелании пускать в Шампрон сквозняк современности, о его пребывании в Саммерхиле, в Стенфордском университете, о его разглагольствованиях о бихевиоризме, о психологии поведения, о его знании метода Макаренко, – короче, обо всем, что я от него слышал...

И когда обстановка немного разрядилась, я спрашиваю, есть ли у него какие-нибудь соображения насчет того, что произошло. Ведь это не заключенные, правда? Откуда ему знать. Когда местные жандармы прибыли туда, их взорам открылось то же нелепое зрелище: заключенные, при параде, скучились на центральном дворе, куда их созвал старый охранник Жозеф, прежде чем пойти за Сент-Ивером, который должен был еще раз проинструктировать их насчет предстоящей церемонии. Все были подавлены. По свидетельству начальника жандармерии, многие тихо плакали, некоторые даже рыдали – и это люди, которых приговорили к пожизненному заключению за убийство одного, а иногда и нескольких человек! Конечно, они могли притворяться... вот так, все хором...

Как бы там ни было, с прибытием инспектора Бертолета все покатилось к чертям: этот дикарь сразу начал допрос, прямо там, во дворе, под открытым небом, обращаясь с ними как с нашкодившими малолетками. Бертолет чуть сам там скальп не оставил, жандармов выгнали, и они вынуждены были обратиться за помощью в окружное отделение национальной службы безопасности, находящееся в Этампе. Ребята из НСБ, естественно, без всяких церемоний вломились со своим слезоточивым газом: один снаряд попал как раз в музыкальный инструмент, заключенные разбежались прятаться в стенах тюрьмы, где их и накрыли, труды их порушили, фотографии, отмечающие вехи творческой жизни, посрывали со стен, усыпав обрывками пол, – должно быть, это выглядело как повторная расправа над Сент-Ивером...

Тут Аннелиз призадумался:

– Глупость, Малоссен, глупость... В этом деле у нас две помехи: добродетель вроде вашей и глупость полицейских.

Короче, он прибыл на место преступления, которое уже успело стать полем битвы, дал отбой и, выходя, наткнулся на свадебный кортеж, за который уже принялся Бертолет.

– Что ж, вам больше нечего сообщить мне о Сент-Ивере?

(Нет, решительно нечего.)

– Последний вопрос.

(Да?)

– Снимок, который сделала ваша сестра...

(Ах, это...)

– Зачем, как вы думаете?

Сложно объяснить. Пришлось бы возвратиться к ее первому взгляду на этот мир. Это удивленное внимание. Клара словно с самого начала отказалась от посторонней помощи в открытии вселенной, с самого начала решив разгадать все сама. Моя Клара... Она должна собственными глазами видеть всё, пусть самое плохое, чтобы принять его. Так было всегда.

– Вы хотите сказать, что у нее не было другой возможности перенести свою утрату, как запечатлеть это растерзанное тело?

– Благодаря вашим службам это «растерзанное тело», как вы выражаетесь, с утра уже красуется в витринах газетных киосков.

Да, он признает свой промах. Помимо всего прочего, этот осел Бертолет отдал труп Сент-Ивера на растерзание пронырливой своре газетчиков.

– Клара предпочла сама постичь весь этот ужас, который она будет лицезреть на всех углах по меньшей мере еще неделю. Вы имеете что-нибудь против, господин комиссар?

***

После того как Клара сделала этот снимок, мы поспешили убраться из тюрьмы. Клара спустилась на землю. Теперь звук ее шагов гулко отдавался в коридорах. Священник еле поспевал за нами. На улице все повыходили из машин. Семья встречала Клару. Бельвиль сомкнулся вокруг нее плотным кольцом. Клара наконец разрыдалась в объятиях Амара.

Растроганный столь неподдельным горем священник попытался по-своему успокоить ее:

– Милосердие Божье, дочь моя...

Клара обернулась к нему:

– Божье милосердие, отец мой?

И он, готовившийся произнести высокопарную речь, смиренно замолчал. Потом, заметив Верден, зажатую в тисках Тяня, зашептал:

– Для крещения ребенка...

Но тут его снова вежливо прервали:

– Не тревожьтесь более об этом, святой отец. Посмотрите внимательно на этого ребенка.

Старый Тянь протянул ему Верден, как обычно сдают оружие на досмотр. Люки открылись, и взгляд Верден вперился в священника. Тот инстинктивно отшатнулся назад.

– Вот видите, – сказала Клара, – по мнению нашей Верден, ваш Бог совсем не...

Она на мгновение задумалась, подыскивая слова. А потом сказала, улыбаясь именно милосердно:

– Ваш Бог совсем не разумен.

***

– Во всяком случае, господин Малоссен, помните, что я вам говорил: я найду тех, кто это сделал, при одном-единственном условии: что вы не будете в это вмешиваться.

Кудрие распахнул передо мной дверь, указывая на выход.

– Если вы сами или ваша пассия Коррансон только посмотрите в эту сторону, вы попались.

И когда я проходил мимо него:

– Что собираетесь делать?

– Утешать Клару.

10

А, в конце концов, если это правда и издательский дом похож на гнездо? Нет, разумеется, не уютное гнездышко, непременно с теплым местечком под крылышком у наседки и из которого часто выпадают (удалось ли кому-нибудь всю жизнь провести в том гнезде, где родился), но все же гнездо, полное исписанных листов, беспрестанно выхватываемых из потока времени острым клювом Королевы Забо, – родовое гнездо, сплетенное из фраз, в котором галдит ненасытный выводок юных дарований, вечно спешащих найти свое место под солнцем и в то же время с раззявленными клювами ожидающих похвалы: есть у меня талант, как вы думаете, мадам, есть у меня дар?