Маленькая торговка прозой - Страница 77

– Так случилось, что обстоятельства вытащили вас из вашей комнаты, Александр. Мы теперь в открытом пространстве. Нужно набраться смелости, посмотреть вокруг и сказать мне, почему вы убили Шаботта. И Готье.

И этот убийца, высокий, бледный, немного чопорный – сколько ему может быть лет? – наконец говорит:

– Я хотел отомстить за Сент-Ивера.

Королева на это осторожно, но убедительно:

– Отомстить за Сент-Ивера? Но ведь это вы его убили, Александр...

Молчание.

Потом он говорит:

– Все не так просто.

43

Он начал писать шестнадцать лет назад, после тех трех смертей – Каролины и близнецов. Ничего, что касалось бы лично его. Он – персонаж, естественным образом появившийся из-под его пера, этот бессменный герой всемирного финансового вестерна – был полной противоположностью его самого: совершенно чуждый ему, незнакомый, весь из секретов, ждущих своего исследователя, идеальный сосед по камере.

Александр был приговорен пожизненно.

И писал он с какой-то сконцентрированной рассеянностью, так обычно стачивают карандаш, марая телефонный блокнот: постепенно перестаешь слушать, что тебе там говорят в трубку, все более увлекаясь тем, что вырисовывается на бумаге. Именно так писал Александр, укрывшись за частоколом своего убористого почерка, за стеной прилежно вычерчиваемых грифельных штрихов.

Сент-Ивера пленило такое старание.

Эти постоянно растущие стопки исписанных страниц.

Сент-Ивер перевел его к себе в Шампрон.

Здесь ли, в другом месте... Александр продолжал писать.

Честно говоря, все эти golden boys появились не на пустом месте, они – не плод его воображения, они из детства: вундеркинды – любимая тема Кремера-старшего. Чудо-дети... Кремер-старший всегда с особым пристрастием смотрел на чужих детей. Завидовал их успехам... «Сыну Лермитье не было и тридцати, когда он взял в свои руки угольную промышленность всей Франции». – «Мюллер посылает своего младшего в Гарвард. Ему только что семнадцать исполнилось: неплохо, да?» – «Вы помните юного Метресье? Так вот, он сейчас в мировой классификации входит в первую десятку производителей дрожжей... А ему всего двадцать три!» Ни один ужин не обходился без того, чтобы Кремер-старший не представил всеобщему вниманию целый отряд образцовых детей. Бесконечные тирады сравнений за столом, перед близнецами, корпящими над своим аттестатом о среднем специальном юридическом, и Александром, бросившим все, уйдя с третьего курса. Кремер-старший и в этом находил свое утешение: «Да это ни о чем не говорит; младший Перрен в школе был дуб дубом, и ничего, выкрутился как-то. Эти его шарикоподшипники расходятся только так, он уже в Японии с ними обосновался...»

Александр писал.

Александр переводил под копирку узоры с ковра-самолета своего папаши. Это были даже не воспоминания. Скорее неясные отзвуки прошлого, которыми питалось воображение, методично и без малейшего намека на иронию. Александр разумно использовал этот источник. Он не восставал против сложившегося порядка вещей, он описывал вещи в той последовательности, в какой они ему представлялись. Это четкое членение мира, в котором его герою все удавалось, успокаивало и самого Александра. Если он зачеркивал фразу – а зачеркивал он ее всегда по линейке, – то делал это часто не для того, чтобы изменить ее содержание, но чтобы улучшить каллиграфию. Страницы складывались в стопки, которые вечером он долго выравнивал, пока те не принимали безупречную форму параллелепипедов.

Александр был одним из пионеров эксперимента Сент-Ивера.

– Без вас, – говорил ему Сент-Ивер, – Шампрон не состоялся бы.

– Вы можете считать себя одним из создателей вашей тюрьмы.

А это уже было замечание Шаботта, председателя кабинета с подпрыгивающей походкой, живым умом и уверенными суждениями, чей визит помог положительно решить вопрос о выделении средств, необходимых для функционирования Шампронской тюрьмы.

Александр писал.

В своей камере, имевшей круглую форму, он попросил заделать окно и оставить сквозное отверстие в потолке, отчего она стала похожа на колодец с выложенными книгами стенами.

Шестнадцать лет счастья.

До того самого утра, когда невеста Сент-Ивера, совсем юная, наивно положила на стол Александра один из романов Ж. Л. В.

Прошло недели две, прежде чем Кремер удосужился раскрыть книжку. Если бы не бракосочетание Сент-Ивера, которое должно было состояться на следующий день, он, верно, вообще бы к ней не притронулся. Александр не читал романов. Александр не читал ничего, кроме материала для своих собственных сочинений. Книги серии «Что я знаю?», энциклопедии – вот пища для его фантазии.

Он не узнал себя в первых строках этого Ж. Л. В. Он не признал свой труд. Его ввели в заблуждение четкость печатного шрифта, стройные абзацы, белизна полей, скользкий глянец обложки – материальность книги. Название, «Последний поцелуй на Уолл-стрит», тоже ничего ему не говорило. (Сам он писал, не заботясь о том, что из этого выйдет, и никогда не озаглавливал своих произведений. Внутреннее равновесие целого регулировало объем, а скрытая идея, сплачивающая повествование, вполне заменяла название. Так, не успев закончить один роман, он переходил к началу следующего.) Итак, он читал, не узнавая себя, к тому же он никогда не перечитывал написанное им. Имена действующих лиц и некоторых мест, где происходило действие, были изменены. Текст разделили на главы, не заботясь о ритме повествования.