Маленькая торговка прозой - Страница 41

К оглавлению

41

Это открытие и спасло штокрозы от вырубки под корень. Хотя ее отец-губернатор любил повторять: «Из всех битв, что у меня были, самой безуспешной была борьба со штокрозами». Как-то летним вечером ему особенно захотелось, чтобы Жюли сфотографировала его среди диких зарослей этих растений, которые он называл еще «растительным воплощением мифа о Сизифе». Губернатор, дай ему волю, мог часами разглагольствовать о штокрозах. Жюли сделала этот снимок за несколько дней до его смерти; он казался таким худым в своей белой форме, что если бы выкрасить ему руки в зеленый, а волосы в красный, он сам бы стал точь-в-точь штокроза, «только не такой живучий, моя девочка»...


***

Была ночь. Жюли вслед за своей мыслью переходила от одного человека к другому, от места к месту, от эпохи к эпохе, от события к событию. Она не могла сосредоточиться. Кто? За что? За что убили ее Бенжамена? Поиски ответа на этот вопрос неизбежно заканчивались массой других, совершенно бесполезных, которые она не переставала задавать себе все те два месяца, что пробыла в Веркоре: «Что я к нему так привязалась? Или, если не перевирать слова, почему я его так люблю?» Малоссен ведь ничем особо не отличался, чтобы ей понравиться, ему на все было наплевать, он не слушал музыку, не терпел телевидения, ворчал, как старый брюзга, по поводу всего, что печаталось в прессе, клял на чем свет стоит психоанализ, и если у него и были какие-нибудь политические убеждения, они, должно быть, вилами по воде писаны и не читабельны ни для кого, кроме самого Малоссена. Как ни крути, Бенжамен с любой точки зрения был полной противоположностью колониального экс-губернатора Коррансона, отца Жюли, который посвятил свою жизнь борьбе за предоставление колониям независимости, который жил Историей, дышал Географией и который умер бы, лиши его возможности узнавать каждый день что-то новое о мире. Малоссен был настолько же домашним, тяжелым на подъем, насколько его антипод был в душе кочевником без особых привязанностей (губернатор, например, сбыл свою дочку в пансион, и мысли о ней посещали его лишь в связи с воспоминаниями о неудержимо быстро пролетавших каникулах), и, чтобы довершить картину сравнения, добавим, что губернатор, начав с травки, кончил на игле, как безмозглый сопляк, тогда как Малоссена один вид шприца ввергал в гнев, подобный разве что негодованию испанского инквизитора.

Подумать только, и этот Малоссен кончил свои дни с пулей в голове.


***

Занимался день, и Жюли знала теперь то, что, впрочем, она знала всегда: единственная причина, по которой она любила этих мужчин, только этих двоих, в том, что они были комментарием к этому миру. Нелепое определение, но Жюли не знала, как иначе выразить свою мысль: Шарль-Эмиль Коррансон, экс-губернатор колонии, ее отец, и Бенжамен Малоссен, «козел отпущения», ее возлюбленный, сходились в одном: они служили комментарием к этому миру. Бенжамен был сам себе и музыка, и радио, и пресса, и телевидение. Бенжамен, который лишний раз носу не покажет за порог своего дома, Бенжамен, такой необщительный, этот Бенжамен знал, откуда дует ветер его времени. В своей «палате для выздоравливающих», под боком у Бенжамена, Жюли провела долгие месяцы, так близко ощущая пульсацию жизни, как если бы она находилась в самом чаду какого-нибудь сражения века. Можно было выразить это по-другому, можно было сказать, например, что и губернатор, и «козел отпущения» – оба имели ясное представление о своем времени, что Малоссен в какой-то мере был живым напоминанием о Коррансоне: «Я мечтаю о человечестве, для которого не было бы ничего важнее счастья своего соседа по лестничной площадке», – заявлял губернатор.

Бенжамен был воплощением этой мечты.


***

«Думай, Жюли, думай, не время лить слезы, сейчас главное – понять: кто? за что?»

Потому что стоит приглядеться и сразу становится ясно: кем бы они ни были, что губернатор, что Бенжамен, – в настоящий момент они уже ничего собой не представляют.


***

– Жюли!

Голос ребенка из-за двери.

– Жюли!

Жюли не реагирует.

(Бедный Жереми, вскочивший на сцену, Жереми, тщетно вглядывавшийся во мрак кишащих головами трибун Дворца спорта; Жереми, кричащий душераздирающим голосом: «Кто это сделал?!»)

– Жюли, я знаю, что ты там! – Он барабанил в дверь. – Открой!

Еще и это, дети Малоссена, то есть дети его матери... «семейка чокнутых»...

– Жюли!

Но Жюли окаменела, заперев на замок свое сердце: «Извини, Жереми, я не могу пошевелиться, я по уши в дерьме».

– Жюли, ты должна мне помочь!

Он уже орал во всю глотку и бил в дверь ногами.

– Жюли!

Потом он утомился.

– Жюли, я хочу помочь тебе, одна ты не справишься...

Он догадался, что она собирается делать.

– Я сообразительный, ты знаешь.

Жюли нисколько не сомневалась.

– Я знаю, кто это сделал и почему...

Везет тебе, Жереми, а я вот нет. Пока нет...

Стук возобновился с удвоенной силой. В ход пошли и кулаки, и пятки. Потом все смолкло.

– Ну и ладно, – сдался Жереми, – я это сделаю сам.

«Ничего ты не сделаешь, Жереми, – подумала Жюли. – Там, внизу, тебя уже кое-кто поджидает, Хадуш, или Симон, или старый Тянь, или Мосси, или все вместе. Они, верно, пообещали в память о Бенжамене, что хватит с тебя и одного поджога коллежа в твоей жизни. Ничего ты не сделаешь, Жереми, Бельвиль следит за тобой».

21

41